«Мама бросила меня на вокзале, а я вырастила 14 детей»

Маша Горобцова с детства точно знала, что станет артисткой. Звёзды тогда были только на небе, но, глядя на них короткими ночами, Маша представляла, как она вот так же будет жарко гореть и все будут ею любоваться. Свою первую роль она сыграла в детском доме во втором классе, жену партизана. И ахи воспитательниц с нянечками — «Ну, Машка, артистка!» — очень хорошо запомнила.

Ночами, не давая спать, мозоли болели особенно сильно. Они не сходили с Машиных рук с 14 лет, когда её сразу после детдома отправили в совхоз — сначала на свёклу, потом в телятник. И потом, когда Маша уже стала штукатурщицей. И когда в строю комсомольцев помогала строить ВоГРЭСовский мост…

Бесконечные тяжести, холод и сырость. А руки у Маши маленькие. Как и положено настоящей артистке.

* * *

А ещё ночами Маша думала о матери. То есть особенно сильно она о ней думала в первые пять лет, как попала в детский дом. Всё время плакала и мечтала, что мама сейчас за ней придёт. Даже воспитательницы не верили, что такую, как она, можно потерять, и искали её маму — так они ей говорили.

Мама не нашлась. Став взрослой, Маша перестала плакать, но ждать мать — нет. «Хоть бы ты ко мне какой нищенкой пришла, мама, — думала Маша ночами, — я бы всё-всё для тебя». Ведь мама, даже когда шла война, сумела достать для неё куклу…

Маша не верила никогда и, кажется, даже теперь, в свои 84 года, не верит, что мама её тогда бросила. В лютом послевоенном 47-м. У фонтана на Казанском вокзале в Москве. Когда они втроём вместе с отчимом, спасаясь от голода, ехали из своего солнечного Енакиево благодатной Сталинской области (ныне ДНР) в Сибирь.

О государстве и его героях

Я беру в свою руку крохотную ладошку Марии Емельяновны. Сейчас ладонь мягкая и тёплая, как молоко. 14 детей (один из сыновей живёт аж на Аляске), 41 внук и 34 правнука — 89 достойных людей выходила эта ладошка.

От её парного тепла хорошо. В ней адов труд, терпеливое страдание и такая любовь, которые способна вынести только женщина.

«Я всю жизнь не жила — горела», — потом на прощание скажет мне она. Сама не понимая того, что это и есть её звёздная роль.

Мария Емельяновна Овчинникова живёт в деревне Семёновка Верхнехавского района. У неё две медали Материнства — за пятого и шестого ребёнка, три ордена «Материнская слава» — за седьмого, восьмого и девятого. Когда десятому исполнился год, Марии Емельяновне, как и полагалось в СССР, вручили орден «Мать-героиня».

Ещё у Марии Емельяновны есть корочка «Ветеран труда» и стопка поздравительных телеграмм от воронежского губернатора. Живёт она в домике, в котором из удобств только газ. Получает пенсию 20 тысяч рублей.

— Я самая счастливая, — абсолютно серьёзно говорит мне Мария Емельяновна.

И пожалуй, это всё, что нам нужно знать о государстве и его героях.

Судьба этой женщины удивительна. Я уверена: если бы не тот поступок её матери, всё было бы иначе. Не было бы этой горящей жизни, не получила бы Россия вот такую свою Машу, которая как символ её самой.

— На кого вы в детстве хотели быть похожей? — спрашиваю Машу.

Она остаётся Машей, да, несмотря на паспорт. Потому что глаза. И парная ладошка.

Задумывается. Нет, не на маму. И даже не на Любовь Орлову («любимую артистку, ах!»).

— На саму себя, — выдаёт Маша.

И я знаю почему — потому что сама, этими всегда тёплыми от фантомных кровавых мозолей ладошками, себя сделала.

«С любовью всё стерпеть можно»

Отца своего Маша не помнит. Знает, что мать называла его «капитаном дальнего плавания» и он погиб вскоре после начала Великой Отечественной, на столе в их квартире в Енакиево стояла его фотография, и мать голосила. Машка тогда совсем была малая, но, глядя на мать и старшего брата Васю, тоже ревела. Из войны же ей запомнилась бомбёжка, как они бегут в укрытие в какой-то подвал. Машины гитлеровцев на улицах, банка тушёнки с кукурузой, которую откуда-то специально для неё притащил Вася («самая вкусная и сладкая во всю жизнь!»). А потом была Победа и все праздновали, и Маша вместе со всеми.

Фашисты в её городок пришли практически сразу — 1 ноября 1941-го, в оккупации Енакиево был 22 месяца. Только по официальным данным, гитлеровцы уничтожили 615 мирных жителей. Дом, где жила Маша, устоял чудом.

В её воспоминаниях мама осталась работницей кондитерской фабрики (скорее всего, кондитерский цех на хлебозаводе), поэтому, говорит Маша, они не голодали; когда соседи ели траву, Маша её не ела. А после войны мать привела в их дом чужого мужчину. Спросила её и Васю, хотят ли они, чтобы это теперь был их папа. Васька («он большой уж был, лет 12!») на правах главного мужика в доме заявил, что нет. Машка привычно заревела. И мама вышла замуж за дядю Мишу, которого отходчивая Маша сразу стала звать папкой.

Миша пил. И мать бил. До чёрных синяков: после ночи она часто подходила к её кроватке в таких синяках.

— А ты, девка, не понимаешь разве? Любила его, потому и терпела, — Маша смотрит на меня своими серыми тёплыми глазами. — С любовью всякое можно вынести. Его даже сажали в тюрьму за побои. Он вышел и опять вернулся, прощения попросил — мать пустила к себе опять.

Ох, Маша… Я отвожу свои глаза от её глаз. Вся Россия в них. Больно смотреть.

* * *

Вася за мать заступался и получал тоже. Однажды он шепнул Маше, что едет к бабке с дедом, ушёл из дома — и больше его Маша не видела. Уже потом, после детдома, она станет искать брата — подаст во Всесоюзный розыск даже, будет ждать до 1962-го. Но, как и мама, брат не найдётся.

…В июне 1947-го в возрасте без малого восьми лет Маша стала круглой сиротой. Точную дату она не помнит. Но тот день и ту ночь на Казанском вокзале Москвы помнит по минутам. Вот она, мама и отчим сидят в толпе с сумками, у фонтана. Вот мама говорит, что идёт за билетами. Маша следит за ней глазами, шаг за шагом, движение за движением. Вот маму заслоняет толпой. Маша вертит головкой — мамы нет. Отчим велит ей сидеть смирно, он идёт искать маму…

На следующее утро вокзальная дворничиха сдаст Машу в милицию, оттуда она попадёт в детдом в Даниловском районе Москвы: день рождения 1 сентября 1939-го ей запишут именно там, окинув взглядом. Вместе с ней — мальчик Юра, такой же, с вокзала. О его судьбе Маша не знает. А мать к ней всё-таки придёт потом — даже два раза, во сне. Вся в белом. Но Маша за ней не пойдёт.

Дошла до истощения, чтобы накопить на пальто

Воспитанница Мария Горобцова, в какой бы детский дом она ни попала, была первой кругом. А сменила их Маша несколько: послевоенный голод, сирот становилось всё больше, причём возраста малого, и детдома для школьников расформировывали и переделывали под детсадовцев. Маша пожила и в Воронеже, и в Перелёшино, и в Новой Усмани. Отличница — четвёрки только по физике и геометрии, — артистка, певица, передовичка. Но счастливое детдомовское детство тогда заканчивалось в 14 лет, после 7-го класса. Выпускницу Горобцову распределили в совхоз в посёлок Политово Липецкой области. И с тех пор на её ладошках крепко обосновались те самые кровавые мозоли.

— Трудно было, — Маша задумывается. — А ну-ка походи за телятами. Навоз голыми руками убери да за водой — с коромыслом и двумя вёдрами в гору! Канеш, в любую погоду, о-о-о… А я маленькая да худющая. Ела только чёрный хлеб с чаем.

— Да что ж? — замираю.

— На пальто копила, — вздыхает Маша.

— Та-а-ак! А с этого момента подробнее!

И мы обе хохочем, потому что, кажется, нашли общий язык. Ну естественно, пальто. Тогда знаете, какие «польта» были модные? Из бостона. Высокосортная шерсть. Дорогие страшно, одной Машиной зарплаты не хватит. И когда экономная Маша загремела с истощением в больницу, выходила её добрая женщина-врач — забрала к себе домой и целый месяц откармливала печеньем, блинчиками и киселями. В благодарность Маша присматривала за её ребёночком.

— Когда я окрепла и вернулась в совхоз, меня сделали кассиром. Пожалели, — вспоминает она. — Я работала и одновременно училась на секретаря…

А пальто, между прочим, в итоге было голубое. С песцом.

Такая актриса пропала!

В 16 лет Маша рванула в Воронеж. Она хотела получить профессию: что ж это за работа — с телятами да на кассе? Вообще, в Машке что-то такое авантюрное всегда сидело. Ей же после детдома взбрело идти в нахимовское училище — в память об отце, который в её воображении рисовался моряком. Но, говорит, в 1953 году товарищ Сталин женскому полу такую службу запретил. И явилась Мария в областной отдел народного образования: учиться, мол, хочу — хоть где-нибудь.

— А тогда приём уже кругом закончился, — смеётся Маша. — Думала, в железнодорожный техникум попаду, хотелось мне туда, но опоздала.

В итоге сироту пристроили в строительное училище № 3 на левом берегу — на штукатура. Дали комнату в общежитии в Цимлянском переулке. Штукатур из отличницы Маши, понятное дело, вышел первоклассный — её определили в бригадиры, направили в строящийся больничный городок на Ростовской, и она задавала жару всем: и девчонкам-работницам, и мужикам-прорабам. Параллельно Маша была секретарём комсомольской организации, солировала в хоре строителей, участвовала в диспутах в литературном клубе («Любимая книга? «Два капитана»!), занималась спортом («обожаю волейбол!»), играла в драматическом кружке. Однажды их труппе даже доверили выйти на большую сцену в Кольцовском театре — в спектакле «Едут новосёлы» Маша изображала этого самого новосёла со снопом кукурузы. И, искупавшись в овациях, вспомнила о свой неистребимой мечте стать артисткой.

— Руководство театра и нашего кружка дало мне рекомендации, и меня без экзаменов приняли в вечерний театральный институт. Днём я работала штукатуром — до 4 часов. Потом мчалась с левого берега в центр на двух трамваях на занятия…

Но денег не хватало катастрофически: все уходили на тетрадки, проезд и нехитрую еду. Через полгода, когда Машу стало шатать от слабости, мысль об актёрстве пришлось похоронить окончательно. Просушить от слёз подушку. И сшить новое платье.

— Любила я это дело, — Маша улыбается той тайной улыбкой, которую поймёт только женщина. — Шила в ателье и всегда по журналам. У меня их много разных было — итальянские, французские, английские. Посмотрю, сравню. Что-то оттуда возьму, что-то отсюда…

Ой, как я вас, Маша, понимаю. Чтоб верх из английского журнала, а низ — непременно из французского, и вот так ещё оборка. Всего у Маши было шесть платьев, но таких... 

Какие кавалеры, девка? Мария Горобцова жила культурно. Платье — это чтобы на диспут пойти или на награждение за передовые достижения.

— Мне однажды за хорошую работу на стройке премию дали шифоновым отрезом, — Маша закатывает глаза. — Голубой, с зелёным переливом. Сто рублей тогда метр шифона стоил. Больше, чем зарплата. Пошила-то как? А вон как на этой фотографии почти…

Поднимаю глаза вслед за её взглядом. Там, над кроватью, фотография — она рядышком с ним.

О первом взгляде

Ах, Маша. Она ведь в молодости была и внутри огонь, и снаружи. Хоть саму на обложку: фигурка тонкая, глазищи серые, кудряшки русые: «Химия. Но так хотелось же!»

1 апреля 1960-го на Маше было розовое платье в белый ромбик и красные туфли. В таком виде и отправилась она гулять по деревне Семёновке, куда пригласила её в отпуск погостить подружка. В то время Маша уже работала на почте («29-е почтовое отделение») — разносила телеграммы и заодно училась на телеграфистку.

— А Алексей — фамилия его оказалась Овчинников — как раз тоже приехал в Семёновку в отпуск, домой. Он работал в Донецкой области шахтёром, и отпуск его уже заканчивался. Увидела я его и...

Ей-богу, Маша, я вас понимаю. Кипенная украинская вышиванка, зелёный костюм и картуз. А брови-то, брови — чистые соболя. Точно — «настоящий барин»: я именно так и подумала.

Да ладно? Свататься, говорите, в тот вечер ходил? И ему отказали? И он возвращался такой грустный в рубахе, с картузом... А-а-й... и гармошка! А тут навстречу сама Маша — в розовом в ромбиках? Нет, ну красные туфли само собой — шик-модерн.

— И в тот же вечер Алёша сделал мне предложение.

Маша вздыхает кодовым женским вздохом и делает движение глазами — мужчины, вы его знаете, да. Ей 21, он на 10 лет старше. Знакомы вот только что.

Естественно, она бросила свои чёртовы телеграммы — и в омут соболиных бровей. Без остатка.

— Мы уехали в Донбасс, на его шахты, в мае расписались. Нет, шахтёрки не работали (резко машет головой. — Авт.). Мы добывали еду и готовили вкусно, чтобы наши мужья хорошо питались. Жили богато. О-о-о… Ни в чём я себе не отказывала. Но через полгода сказала ему: поехали назад, ты мне живой нужен, а есть я и суп на постном масле буду. Он отказывался — мол, тужить после будешь о таком богатстве. Ни единой минуточки не тужила.

* * *

Маша поджимает губы. Когда была она девчонкой, ещё в строительном, кажись, училище, они с подружками гадали на святки. И приснились Маше мужики — чёрнющие, только зубы сверкают. Один попросил у неё воды. Она подала кружку, тот напился и сказал ей: «Будешь моя». Подружки наутро подняли на смех: выйдешь, мол, Машка, за африканца! Через несколько лет, встречая Лёшу из шахты — угольно-чёрного, одни зубы сверкают, — вспомнит Маша тот святочный сон. И улыбнётся.

Они сначала обосновались в Верхней Хаве, там родили первых своих двоих детей. Потом перебрались в деревню Абрамовку.

14 детей воспитали Маша и Алёша — 10 дочек и четверых сыновей. Старшей Любе 62 года, она сейчас живёт с мамой, младшему Илье 43. Дом в Семёновке дети купили матери недавно. Маленький, старенький. Но в нём тепло.

Маша и Алёша много и трудно работали. Он — в свинарнике, она — в поле, телятницей, штукатуром, а последние 12 лет до пенсии — почтальоном.

Алексей болел: отголоски шахтёрского каторжничества. Получил инвалидность. А Мария — горела. На работе, с детьми, с оравой домашней живности.

Трудно было, что уж. Еды-то вдоволь, а вот денег не хватало. Детям же много надо: и книжки, и игрушки, сами понимаете — детям надо всё. Когда родился 12-й ребёнок, Маша осмелилась попросить в колхозе материальной помощи. Съехались к ней в дом разные важные люди. Давай, говорили, мы пятерых у тебя заберём в интернат, ты их видеть сможешь…

— Ох и поднялась я тогда на них! Чтобы я своего ребёнка кому воспитывать доверила? Удивились сильно. Но помогли. Хорошо помогли. Я ж такая была! Выписывала все газеты и журналы, какие только выходили, — от «Мурзилки» до «Человека и закона», читала с детьми книги по ролям, проверяла уроки, учила с ними стихи — по-русски и по-немецки, играла с ними в волейбол!

* * *

Спина — струна. Стихи по-немецки Маша чеканит до сих пор. Её любимая песня — «Я на горку шла, тяжело-о-о несла…» Она и барыню ещё отбивает так, что закачаешься.

Но в этом пламени, в котором горела Маша, она оставалась собой: красивой той самой красотой, которая спасает.

— Мама всегда умела себя подать, — вспоминает дочка Люба. — Глядь, а на ней новое платье! И в кино папу по молодости водила — на летнюю площадку в селе. И в оперетту в Воронеж ездила. И с нами успевала какие-то сценки ставить, постоянно что-то выдумывала. Из каждого дня могла устроить праздник. И я не помню, чтобы она не работала. Беременная, восьмой месяц — а мама под потолком: штукатурит…

«А я без тебя не смогу…»

Со своим Алёшей Маша прошла 31 трудный счастливый год. Да, они ссорились. Это жизнь, девка. Но подойдут дети — и Маша с Лёшей опять смеются. У них так: два дня в ссоре, а потом — как первый раз. И не было такого, чтобы кто-то — глава семьи, всё сообща.

Так мне говорила Маша. Но я смотрела в эти серые глаза — и меня прожигала Женщина. Вы могли бы стать любимой героиней Достоевского, Маша. Вот в этой сцене вы были прекрасны. Помните? Когда поехали вы к одному из сыновей в гости на Украину на 10 дней, вернулись, а Лёша, вас встречая, обнял и заплакал. Потому что больше ни дня разлуки не вынес бы.

А в его последние дни, когда он тихонько угасал в больнице, у вас на руках — помните — как плакали вы? А Лёша гладил посеребрённые кудряшки и шептал: «Не плачь, Маша. Мне умирать можно. А тебе никак нельзя. Потому что я без тебя не смогу».

* * *

Героиня — Мать — это сложнейшая роль в театре жизни, Маша. И вы её прожили блестяще.