«В Доме ребёнка нам говорили: «Она вырастет дурой, не берите её!» ЧАСТЬ I

Когда она вошла в больничную палату, в глаза ей ударила крупная надпись на бумажке, приколотой к кроватке: «Руками не трогать! Брать в резиновых перчатках!»

В кроватке спал человек месяцев четырёх от роду. Почуяв чужого, он тяжело разлепил веки, и её руки под латексом покрылись испариной: с простыни с казённой печатью на неё смотрели глаза сына.

— Я взяла крохотное тельце и заплакала. Голова смята, грудная клетка искривлённая: похоже, дома его с самого рождения не переворачивали, не пеленали! Сняла с его рук рукавички — а на пальцах такие ногти… Загнулись и впились в ладошки! «Что же вы не подстригли?» — говорю женщине, которая в палате за ним присматривала. Она ответила что-то вроде, мол, ей за это не платят…

* * *

Человека из той больничной кровати зовут Максим, и сейчас ему уже семь лет. Умнейший парень: ходит с другими детьми на равных в школу, речевые обороты как у литератора, математику схватывает влёт. Голова? Заметно чуть, как и позвоночник и рёбра, но в кепке и под одеждой не разобрать.

— Я рыдала поначалу. Очень. Истерики. Нервные срывы. Было сложно. Говорила себе: «Боже, почему нельзя отмотать назад?» Очень поддерживал муж. И наши родные сын и дочь, наши родители. И я понимала: даже если было бы можно переиграть — поступила бы так же, всё равно бы взяла детей. Потому что Максиму и всем остальным этим детям было бы плохо. Даже не знаю, что вообще с ними было бы.

Максим для Марины и Михаила Агафоновых стал третьим приёмным ребёнком. У него непростая наследственность: их первоочередной задачей было спасти ему жизнь. А всего приёмных детей у них шесть: двое сыновей и четыре дочки. Первой стала Оля: её они тоже взяли младенцем — сейчас ей 10. На тот момент старшая родная дочь уже училась на первом курсе, младший сын был маленьким — начальная школа. Им хотелось третьего.

— А вот не получалось, — Марина улыбается. — Выкидыши один за другим. Врачи не могли объяснить почему. Теперь я понимаю: наверное, так нас подталкивала судьба.

Вернувшись домой из очередной поездки в больницу, где она в очередной раз потеряла нерождённого ребёнка, Марина сказала Мише прямо: «Давай возьмём из приюта». Она не признавалась ему раньше, что давно и крепко думает об этом. И была безмерно благодарна, когда Миша, не раздумывая, ответил: «А давай». Родственники поддержали, и бабушки — их с Михаилом мамы — теперь главные помощницы. Старшая дочь захлопала в ладоши. Младший… Тот на всё готов, если мама с папой улыбаются.

Агафоновы собрали документы, прошли обследования, но в родном райцентре говорили: «У нас «свободных» детей нет, ждите, ищите в других районах, других областях». Олю Марина увидела на сайте «усыновите.ру»:

— Я сразу сказала, что это МОЙ ребёнок, я хочу только её. Не знаю почему.

Все приёмные родители, с которыми я буду общаться, скажут мне о химии — том самом «не пойми почему», которое толкает тебя именно к этому ребёнку. Если химия не пульсирует сразу, при первом взгляде — оставь этого ребёнка другому. Так лучше и правильно для каждого.

Оля тогда жила в Доме малютки в другом регионе: родившая её женщина выписалась из роддома без Оли и ушла. Марина поехала туда со старшей дочерью.

— И мы обе стояли в полной растерянности, когда сотрудники начали нас… отговаривать! «Не берите, зачем вам мучения, мы готовим её на инвалидность — она вырастет дурой!»

Когда Агафоновы привезли Олю к себе, вскрылись проблемы с ногами и опорно-двигательным аппаратом. Они не вылезали с ней из кабинетов массажа и лечебной гимнастики, приглашали специалистов домой — в год и три месяца Оля пошла. Сейчас, напомню, ей 10, и она прекрасно танцует. Учится в школе, как и Максим, вместе с обычными детьми. Но прошлое не отпускает.

— Чем больше она взрослела, тем сильнее в ней проявлялся… страх людей, особенно взрослых, — вспоминает Марина. — Буквально… до посинения. Дома с нами общительная, прекрасная хозяюшка. А придёт посторонний — вцепится в меня, замкнётся... Мы возили её по специалистам. Подозревали РАС (расстройство аутистического спектра. — «Ё!»), но в итоге сняли. Сказали, особенность развития. Мы начали работать уже с этой проблемой. И вместе с Олей делаем большие успехи.

***

В профиле одной из соцсетей у Марины Агафоновой — брошенное ей тётеньками из детдома слово «муки». Тётеньки в целом попали в точку: их с мужем жизнь последние 10 лет — счастье через муки. Все их шесть приёмных детей внезапно оказывались непростыми. С семейным шлейфом, который мог убить: раскрывались болезни, о которых не принято говорить, и порой не все из них почему-то сразу были вписаны в медкарты. Но вот результаты. Ботаник Макс ходил на танцы с Олей, они блистали на соревнованиях, а сейчас парень перегорел (не мужское дело!) и ищет себя. Семилетняя Злата поёт в хоре, её 14-летняя сестра Дина дивно рисует, педагоги складывают ладошки: «Талант!» 11-летний Пашка... Очарователен, но тоже тянет на плечиках родительский багаж «особенностей». Учится в обычном классе, однако из-за этого «багажа» — в сопровождении наставника (тьютора). Записали Пашку на футбол — и снова мешали «особенности». Пашку отдали в кикбоксинг — там, наконец, он в своей среде.

Младшая — пятилетняя Варя — ещё в свободном полёте, но, по замечаниям Марины, тоже метит в танцоры. Варина судьба из этих шести уникальных судеб уникальнейшая. Каждая минута жизни для неё золотая крупинка, за которую надо бороться. Спасибо родной маме, да. Варвару отобрали у неё в 2 года 7 месяцев, оставлять её с отцом было опасно. Одиночная палата в больнице, изолированный бокс в детдоме, клеймо «ребёнок, которого никто не хочет». Через 10 месяцев, осенью 2021-го, Варю «нашли» Агафоновы. Воробышком в 86 сантиметров ростом: на 11 сантиметров ниже нормы. Врачи чесали затылки: что-то с гормоном роста, надо дитё лечить. А Агафоновы стали дитё кормить. Самым действенным лекарством оказались манты. За два с половиной года плюс 31 см. И глаза человека, любимого и любящего.

— Варина родная мать приходила. Говорила, что заберёт дочь обратно, — рассказывает Марина. — Я не прогнала: так нельзя. Объясняла, что ей сначала надо встать на ноги, доказать, что она может воспитывать ребёнка, восстановиться в правах. Она соглашалась. И с тех пор пропала. Варя её видела. Пошла к ней. Сказала: «Тётя мама». Большинство детей мы взяли к себе совсем малышами, они своих родителей не помнят. Мы их прошлое не раскапываем — это наш принцип. Для нас нет разницы, какой образ жизни вели их родители. Но то, что не мы их родили, не скрываем. Лет с трёх — четырёх начинаем осторожно говорить, что мы ваши крёстные мама и папа, а родные не могут вас воспитывать, так сложилось… Сразу в лоб нельзя! Нас в школе приёмных родителей учили: даже если взрослому человеку в тёмной комнате внезапно включить свет, для него это стресс. А чем старше дети становятся, тем больше они уже понимают сами.

…Зачем им «вот это всё»? Конечно, я спрашивала Марину. И она повторяла: затем, что без них этим детям было бы плохо. Вспоминает: однажды ей позвонила одна из таких же приёмных мам и стала умолять «посмотреть сестёр Дину и Злату, от них все отказываются, у Дины талант художника, без семьи девочка погибнет вместе с талантом». А у Агафоновых тогда уже были Оля, Максим и Павел и нервные срывы с истериками. Но опять сработала химия. Дело за малым — двигаться вместе к цели: «Я молю Бога, чтобы все мои дети были счастливы. Больше мне ничего не надо».

***

Знаете, я не опечаталась в начале, написав о шести приёмных сыновьях и дочках, а не мальчиках и девочках. И так в большинстве семей, которые принимают к себе детей, оставшихся без родных отцов и мам, а чаще — ими оставленных. Я сейчас не о тех, кто усыновляет, — это другой уровень. И не о тех, кто берёт под опеку/попечительство — так государство обычно пристраивает сироток к оставшимся родственникам. Приёмная семья — отдельная правовая форма устройства. Это работа родителем: по договору с государством в лице органов опеки, с начислением страхового стажа, за деньги — пособие на содержание ребёнка плюс вознаграждение приёмному родителю (его получает один из них, это как зарплата и потому облагается подоходным налогом). Агафоновы из таких. По профессии же Марина — машинист на химпредприятии, Михаил — электромеханик на железной дороге. Ей 47 лет, ему 51 год.

К этим семьям относятся по-разному. Чаще — предвзято. И я скажу почему. Информационный поток обычно выплёскивает нам истории вроде недавней в Поворинском районе: 43-летнюю приёмную «мать» посадили на четыре года за истязание семерых детей. За свою «работу» она каждый месяц получала от государства 115,6 тысячи рублей. Это на начало 2022-го. Суммы индексируются ежегодно 1 февраля, и сейчас за одного здорового приёмного ребёнка профессиональному родителю бюджет Воронежской области платит минимальную ставку в 20 тысяч 80 рублей: 7 257 рублей — родительское вознаграждение (с учётом 13-процентного налога), 12 823 — непосредственно пособие на содержание ребёнка. За детей-инвалидов, малышей до трёх лет дают немного больше. Есть и ещё ряд скромных бонусов: например, приёмным родителям в сёлах и деревнях надбавка 25 процентов.

Но вдумайтесь: по данным областного министерства соцзащиты, в регионе сейчас 564 приёмные семьи, они растят 1 324 чужих ребёнка. Одна тысяча триста двадцать четыре ребёнка сейчас могли находиться в казённых домах, без прошлого и будущего, без своего «я» — только серое безликое «дети-сироты и оставшиеся без попечения родителей». Это страшно.

О том, как приёмные дети помогли матери пережить гибель родного сына и почему неправильно клеймить такие семьи ярлыком «Всё ради денег!» — читайте в ближайшее время на нашем сайте.