«После аварии над Чернобыльской АЭС стояло северное сияние»
«МОЁ!» собрала уникальные свидетельства людей, которые побывали в эпицентре самой крупной в мире ядерной катастрофы — врача медсанчасти Припяти, оператора четвёртого энергоблока и дозиметриста-разведчика, который 20 лет по долгу службы изучал разрушенный реактор
1 час 24 минуты 26 апреля 1986 года. Эта минута навеки вошла в историю. На четвёртом энергоблоке Чернобыльской атомной электростанции из-за ошибок конструкторов реактора и персонала произошел неконтролируемый рост мощности, который привел к тепловым взрывам и разрушению значительной части реакторной установки. В атмосферу были выброшены тонны радиоактивных веществ. Продукты деления ядерного топлива разнесло воздушными потоками на значительные территории, обусловив радиоактивное загрязнение не только вблизи АЭС в границах Украины, России и Белоруссии, но и за сотни и даже тысячи километров от места аварии. Советский Союз бросил на ликвидацию последствий небывалой доселе аварии 600 тысяч человек. Многих из них уже нет в живых, большинство оставшихся — инвалиды.
Сегодня у нас появилась уникальная возможность перенестись на 30 лет назад — в 26 апреля 1986 года. Ведь в Воронеже живёт врач Владимир Фейгин, который в ночь аварии ездил на Чернобыльскую АЭС на скорой. Владимир Львович по профессии психиатр и нарколог. Но в Припяти, где семья жила с 1978 года, он работал не только по специальности, но и на скорой помощи. Свой орден Трудового Красного Знамени Владимир Фейгин надевал всего несколько раз в жизни. И рассказывать о Чернобыле он не любит. Говорит, что долгое время не хотел пугать родных. Например, никогда не говорил им, что утром 26 апреля, когда дочь хотела увидеть его на работе в медсанчасти, он лежал под капельницей после поездок к разрушенному реактору…Также с нами согласился поделиться своими воспоминаниями оператор злополучного четвёртого энергоблока Алексей Бреус.
«Решили посмотреть на горящий реактор с крыши»
В ночь на 26 апреля 1986 года в домах Припяти ещё было отопление. На улице при этом стояла уже весенняя погода, поэтому форточки у припятчан были распахнуты настежь.
16-летняя Светлана Фейгина проснулась как раз оттого, что в её комнату забежал отец и быстро закрыл фрамугу. Владимир Львович сказал, что ему позвонили и срочно вызывают на работу, так как на станции случилась авария. Какая — пока непонятно. Но доктор на всякий случай попросил домашних в этот день никуда не выходить.
— Но разве я послушалась? — вспоминает Светлана. — Наш класс в это время как раз проходил практику в припятской медсанчасти. Девочки работали санитарками. И мы с подругой, как всегда, к 8 утра пошли в больницу. По дороге к больнице встретилась машина-поливалка. Она почему-то мыла асфальт с мылом. И мыльную пену прибивало к обочине. Я в босоножках была, и хорошо помню необычное ощущение — свежая пена на ногах. Только потом выяснилось, что из-за этой пены получила радиационный ожог. Оказывается, поливалки смывали с дороги радиоактивную «грязь». Её привезли на колёсах скорые, которые ездили со станции.
В медсанчасти школьницам сказали, что практика отменяется.
— Мы решили посмотреть на станцию с крыши самого высокого дома, — продолжает рассказ Светлана. — Оттуда по прямой до станции километра три. Посмотрели на дым над четвёртым блоком и пошли гулять дальше. Помню, каким разным было настроение у припятчан. Кто-то радовался весенней субботе. Видимо, ничего не знал. А кто-то, похоже, знал. Прямо при нас в гастрономе женщина начала рыдать вроде бы ни с того ни с сего…
Северное сияние над разрушенным реактором
В 1 час 24 минуты 26 апреля Владимир Фейгин услышал сквозь сон глухой хлопок за окном.
— Через полчаса зазвонил телефон. Диспетчер скорой сказала, что нужно срочно явиться на подмогу, — вспоминает Владимир Фейгин. — Первым у входа в медсанчасть меня встретил сотрудник первого отдела (сотрудники этих отделов следили во всех советских организациях за режимом секретности. — Ред.). Сказал коротко: «Вы сейчас поедете на станцию. Что увидите, о том молчите». Всего у нас было шесть машин скорой. Уже на подъезде к станции увидел небывалое. Над развалом в четвёртом блоке поднималось столбом в небо что-то похожее на северное сияние… В ту ночь мы отвозили в медсанчасть пожарных и работников станции. Там их раздевали, мыли и укладывали под капельницы. К утру, чтобы найти для всех место, стали выписывать других больных. В это время мне тоже стало плохо.
Сейчас, конечно, рисуют апокалиптические картины аварии. Но вообще в ту ночь понять, что случилось, было сложно. Да, здание сильно повреждено. Да, это странное свечение, похожее на бенгальский огонь. Но все же живы, и кровь рекой не течёт… К сожалению, дозиметра у нас сначала не было. Но потом, когда всё-таки нашли, намеряли на сиденье в санитарном автомобиле 5 рентген в час. А норма даже для атомщиков 5 рентген в год. И конечно, к утру мы поняли, что у пострадавших ребят острая лучевая болезнь.
«Ни один из них истерики не устроил»
Пожарные из Припяти, умершие в страшных муках в мае 1986 года. Их имена знает действительно весь мир. Николай Титенок, Владимир Правик, Виктор Кибенок, Василий Игнатенко, Николай Ващук, Владимир Тишура. Им не было и 30 лет. Мы спросили у Владимира Фейгина, знали ли пожарные, что едут тушить огонь в эпицентр ядерной катастрофы. Или всё же думали, что это обычный пожар.
— Ребята вряд ли понимали, куда едут… — тихо ответил он, но тут же продолжил уже с металлом в голосе. — Но они назад бы не побежали. Я сам был свидетелем — уже в больнице, когда они узнали, что случилось, ни один из них истерики не устроил.
Не побежали назад и врачи. 27 апреля на работу вышел почти весь коллектив медсанчасти Припяти. И только в тот день они госпитализировали со станции более 200 человек.
Но давайте отдадим дань памяти не только пожарным, как это часто делают, но и сотрудникам атомной станции. Многочисленные свидетельства, которые мы прочли, прямо говорят о том, что эти люди (а большинство из них не имело никакого отношения к управлению реактором) спасли мир от куда более страшной ядерной катастрофы.
Осколки реактора и ядерного топлива пробили крышу расположенного рядом с реактором машинного зала энергоблока и попали внутрь. Из-за сотрясения здания порвались различные коммуникации. Зал стало заливать машинным маслом. Всего его на блоке было около 100 тонн. Работники этого цеха начали самостоятельно тушить возгорания, каким-то чудом слили масло в резервные ёмкости, вытеснили из турбины водород. То есть сделали всё, чтобы избежать взрыва и большого пожара в машинном зале.
Что бы было, если бы этот взрыв и пожар случились? Даже физики-ядерщики боятся предполагать. Вот самые несложные расчёты. Во время взрыва реактора четвёртого энергоблока в атмосферу, по разным оценкам, вырвалось от 10 до 20% ядерного топлива. Оно сократило жизни десятков тысяч человек (выяснить точное количестве жертв Чернобыля сейчас практически невозможно). Но если бы взорвался ещё и расположенный рядом с реактором машинный зал, то снова «зацепило» бы и разрушенный реактор, и примыкающий к нему третий энергоблок. И это была бы уже преисподняя для всей европейской части Советского Союза и всей Европы.
— Люди работали в огромных полях радиации. 26-го днём после тошноты и рвоты у ребят, которых мы привезли со станции, наступил так называемый период мнимого благополучия, — рассказывает Владимир Фейгин. — Они не хотели ехать в Москву на лечение, на работу рвались. Встретил на крыльце медсанчасти Сашу Лелеченко — заместителя начальника электроцеха. Оказалось, он в ту ночь обесточивал оборудование после взрыва. И всё ломал голову — выключил какой-то рубильник или нет. И чуть позже он сбежал из больницы на станцию — проверять.
Александр Лелеченко умер через 11 дней. Всего от острой лучевой болезни в первые месяцы после аварии скончался 31 человек. Большинство из них — работники Чернобыльской АЭС.
«Последняя кнопка»
А что же происходило на самой станции в день после взрыва? И когда до руководства станции дошло, что реактора больше нет? Своими воспоминаниями об этом с нами поделился Алексей Бреус, который, напомним, работал старшим инженером управления четвёртого энергоблока. Его смена началась после аварии — в 8 утра 26 апреля.
— Я шёл на рабочее место по территории станции, переступая через обломки выброшенного из реактора графита, — воспоминает Алексей Бреус. — У моего пульта уровень радиации составлял 800 микрорентген в секунду, что ровно в тысячу раз превышает допустимый уровень для атомщиков. Как потом оказалось, это было едва ли не самое чистое место, где в тот день мне пришлось побывать на четвёртом блоке. С самого утра вместе с тремя коллегами побывал в полуразрушенном и залитом водой помещении по соседству с реактором, где мы вручную открывали подачу воды в реактор. Правда, через многочисленные повреждения вода тоннами выливалась наружу, стекала вниз и собиралась в подвальных помещениях.
Подачу воды в разрушенный реактор потом признали ошибочной. Эта вода, ставшая высокорадиоактивной, затруднила ликвидацию последствий аварии. Алексей Бреус отвечает, что в тот момент вся смена действовала по инструкции, которая предписывала в случае аварии всеми силами обеспечивать подачу воды к реактору для его охлаждения. И конечно, команды охлаждать несуществующий уже реактор поступали от руководства станции и из Москвы…
— На пульт управления поступала информация от операторов-разведчиков со всего блока. — рассказывает Алексей Бреус. — В результате примерно в 11 часов начальник смены четвёртого блока Виктор Смагин отдал команду: «Всем покинуть блок!» Это было трудное решение — отказаться от дальнейших действий вопреки инструкциям и приказам сверху и признать наконец продолжение работ на разрушенном блоке нецелесообразным. После команды Виктора Смагина на пульте остались двое — он сам, как высший по рангу оператор на блоке, и я, как второй по рангу. Состояние Викора Смагина из-за переоблучения становилось все хуже и хуже, но он сначала велел уйти с четвёртого блока мне. И только потом в крайне тяжёлом состоянии, еле передвигаясь, он ушёл в медпункт. А я… вернулся за пульт четвёртого блока. Дело в том, что московские чиновники по-прежнему звонили и требовали во что бы то ни стало подавать воду в реактор. И вновь мы вместе с коллегами пытались возобновить подачу. К концу смены мы всё-таки оставили разрушенный блок. Я отключил всё оставшееся в работе оборудование. Помню, как нажал последнюю кнопку на пульте, который потом никто никогда больше не включал...
Позже в Чернобыле из-за высоких уровней радиации рабочая смена ликвидаторов длилась лишь несколько минут. А Алексей Бреус работал на станции ещё несколько дней. В итоге он получил дозу облучения 120 рентген (напомним, разрешённое облучение персонала атомных станций составляло 5 бэр в год). О проблемах со здоровьем бывший оператор Чернобыльской АЭС предпочитает не распространяться. Но вспоминает о другом действии радиации…
— Меня охватило ощущение готовности сделать все, что потребуется, чувство приподнятости и какой-то неуместной торжественности, возвышенности. Как узнал спустя несколько лет, это была так называемая радиационная эйфория.